Весь мир отмечает великую дату в истории человечества – День Победы!
И с горечью мы видим, что с каждым праздником нам удаётся поздравить, обнять, поблагодарить всё меньше и меньше ветеранов. Они уходят… Но не должна сходить на нет наша признательность. Те, кто остался, получат подарки от друзей и родственников, от власти. Они услышат слова искреннего восхищения даже от незнакомых людей. Но скольких уже нет с нами. Им ничего уже не надо. Кроме нашей Памяти…
В той Великой войне каждый сражался за общую, единственную Родину. И мы благодарны всем, кто преодолел самый ужасный кошмар человечества.
И как память – этот очерк удивительного журналиста Юрия Роста.
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ РЯДОВОЙ БОГДАНОВ
Не помнил он названий дорог и поселков, болот и лесов, мелких рек и крупных деревень. Не помнил номера частей, которые воевали на левом фланге от него или на правом. Не помнил, а может, не знал, потому что был Алексей Богданов — рядовой боец от первого дня до последнего, потому что перед ним была война и шел он по этой войне пешком: в сапогах — тридцать девятый, в гимнастерке — сорок шесть.
Эх, взять бы ему в школе карту Европы, посмотреть ее хорошенько, заучить бы для журналистов и школьников (они любят, чтоб бойко) географию фронтовых дорог и рассказывать потом о своем геройстве с названиями. Но... То пойдет он на болото на зиму собрать клюкву, то старуха пошлет грибов наломать или за морошкой, то снег от окон надо отгрести, да и в баню на берегу Онеги (парилка хорошая) тоже не грех сбегать. Вот и выходит, что недосуг. А хоть бы и досуг: вы видели шрифт на картах? Разве ухватить его глазом из 74-го года? А хоть бы и ухватить: разве поймешь, что там в зеленых и коричневых ее разводах, когда географию эту самую представлял Алексей Богданов лишь на расстоянии винтовочного выстрела.
И, если честно, журналисты и пионеры бывали у него нечасто, потому что не видели особого геройства в том, что, уйдя в возрасте сорока одного года в июле сорок первого на войну, воевал, как от него требовалось, до самого ее последнего дня неизвестный солдат. Только живой.
Но вины Богданова нет в том, что смерть его миновала.
Воевал он исправно. Когда надо было стрелять — стрелял, когда ползти на проволоку — полз, когда брести по грудь в ледяной воде — брел, и под снегом лежал, и гранаты бросал, и из окружения выходил, и из лазарета в бой шел, а когда выдавали сто граммов — пил. Он уцелел, и теперь мы, отодвинутые от войны и воспитанные на выдающихся ее примерах, воспринимаем рядового Алексея Богданова историческим фоном для событий более значительных, чем пехотная атака в безымянном поле, и подвигов более ярких, чем захват вражеских окопов, залитых водой.
А кто знает, может, погибни Богданов в неравном бою с фашистами и найди мы через годы его документы в мать сырой земле — фронтовой путь рядового показался бы нам теперь из ряда вон выходящим и мы искренне наградили бы его нашим вниманием. Посмертно. Потому что оборвавшуюся жизнь легче заметить, чем жизнь продолжающуюся.
Но, слава богу, Богданова смерть миновала.
Я познакомился с ним случайно. Чистым маем в Севастополе, на 30-летии освобождения города. Махонький, в плюшевой кепке, в кителе с чужого плеча и с четырьмя солдатскими медалями на груди, стоял он на залитой солнцем улице города, который он освобождал в сорок четвертом, но впервые увидел сегодня. А рядом с ним стояли люди, как в латы закованные в ордена, старше его по воинским званиям и послевоенным должностям, но объединенные с ним единственной наградой, которую они все заслужили сообща майским днем в сорок пятом.
Война со всеми ее ужасами и подвигами жила в них рваными обрывками фраз о мелочах и фактах, которые нам кажутся вовсе уж незначительными, хотя эти мелочи и были их жизнью, от которой зависела наша.
А потом, осенью, я поехал в Каргополь, маленький тихий городок на Онеге, в гости к Алексею Васильевичу Богданову. Мы рассматривали фотографии его, его детей и групповые, когда после войны он впервые поехал в санаторий в Прибалтике, куда «до революции, случалось, брал путевку и ездил отдыхать царь». И вспоминал он, что помнил о войне.
Первого июля сорок первого года было Богданову сорок один год, и он косил траву, хоть и был лесорубом. Сенокос есть сенокос. Повестку принесли на луг, и на следующий день он отбыл в Архангельск, где записали его в полк, который скоро погрузили на пароход и повезли по Баренцеву морю. Там, в Баренцевом море, охранял Богданов от врага один остров. А потом опять погрузили на пароход, правда, другой, и снова морем повезли. «Глядим, пристань, город Кемь».
Вагоны подали, валенки выдали вместо обмоток, и на 28-м километре (28-й — это он помнит, а как дорогу зовут — забыл) принял первый бой. Потом воевал он против белофинна: его окружали — а он выходил, его убивали — ан только ранить получалось. И снова в бой. И снова. А морозы были лютые, и по морозу воевал он в первый раз.
Что помнит Богданов про первую зиму войны? Что баню обещали топить, да не вытопили, а с передовой не уйти («некому менять нас»), что замерзали затворы из тепла вынесенных винтовок («ну, так мы оправлялись на затворы и стреляли по врагу»), что ранило его, и в другой раз ранило, и снова он вернулся на передовую («не улежишь-то»), и что воевал он на севере эту зиму и еще одну.
Ну а между этими событиями помнит Богданов, что были бои. Ночью, днем, в дождь и в сушь, и в обед, и в ужин.
А потом уже что? Не засиживаться ведь на севере! И пошел рядовой воевать на юг. Путь его пролег рядом с Москвой. Но Москвы он не видел, потому что, хоть и остановились в маленьком городишке неподалеку, разве время для экскурсий — война? Надел солдат чистую гимнастерку — и снова на фронт.
Не знал он, что рядом, под другим городишком у Москвы, уже год лежит в земле сын его Коля, оборонявший столицу. А хоть и знал бы, все равно могилы не увидел: где найдешь? Да и надо идти за Харьков драться.
Но Харькова не увидел рядовой.
Река Донец еще стояла. По льду ее перешли и заняли позицию под городом. За спиной река, на горе фашист. А тут весна. Донец разлился: ни края, ни берега. Враг и нажал... Ну ничего. И выжил, и из боя с честью вышел. Правда, под Изюмом контузило его, но к моменту, когда полк маршем выступил в Крым, Богданов был в строю.
Шли — не гуляли. «С Сивашов ветер, всем вода по пояс, мне по грудь, от нас ветер — хорошо: по колено». Позицию заняли километрах в тридцати от Севастополя. Окопались. Лежал Богданов, часто в сторону города смотрел, но какой он, не представлял и не знал, что там уже год лежит в земле другой сын его — Миша, оборонявший Севастополь.
Май наступил, и поднялся в атаку рядовой стрелок Алексей Богданов освобождать славный город. И освободил-таки.
Но не увидел Севастополя Богданов. Потому что салют на Графской пристани устроили девятого, а ранен он был седьмого мая.
Отлежался солдат и прибыл в город Херсон, месторасположенный на реке Днепр. Это был первый после Архангельска город за три года его войны. И запомнил он в этом городе строй, и себя в конце, и «покупателей» из других частей, которые набирали из бывших раненых себе пополнение: танкисты — к танкистам, артиллеристы — к артиллеристам, а он, понятно, в пехоту. Ведет его старшина из 82-й гвардейской, и вдруг слышит он: «Богданов, да мы тебя живым не считали» — и снова оказался он в своем 993-м полку, в котором воевал всю войну...
И вместе с этим полком пошел рядовой Богданов освобождать Польшу, Прибалтику и Восточную Пруссию. И, как вы знаете, освободил.
День Победы праздновал в Кенигсберге – том, что у Балтийского моря. «Водкой угощали и закуской».
12 мая повезли в тыл. 18 мая сдали оружие. А в августе, как кончилась мировая война, поехал рядовой солдат Алексей Васильевич Богданов домой, в Каргополь. Да не знал он, что тот дом за войну остался без детей. Только жена Ульяна дождалась его с фронта. Одна. Было ему в сорок пятом сорок пять, и детей они уже не нажили. Самое главное в жизни прошло. От войны осталось у него впечатление, что воевал он исправно, как поле пахал, и что наград сколь надо — четыре медали. Медали эти он надевал редко, потому что считал: теперь их у многих довольно и уж не разберешь, верит тебе население, что ты их под пулями заслужил, или считает — за выслугу годов. И еще не надевал он медали, потому что думал: ушло военное время и надобности напоминать о нем нет. Хотя, конечно, в праздник бывал при параде и, сидя вдвоем с Ульяной за столом, пил красное вино, которое любил.
Ну вот, теперь остается рассказать, как делалась эта фотография. В парадном пиджаке со всеми четырьмя медалями и в плюшевой кепке, галифе и сапогах шел он, отвечая на вопросы и приветствия, по деревянным тротуарам Каргополя рядом со мной и гордился. А гордиться в этой ситуации надо бы только мне да жителям города, которые, впрочем, отнеслись к нашим съемкам с симпатией и одобрением. Один юный парнишка смотался куда-то на велосипеде и привез букет осенних цветов, с которыми посоветовал мне сфотографировать рядового Богданова, чтоб на карточке получилось хорошо.
А потом мы, перед тем как распрощаться, сидели с Алексеем Васильевичем в маленькой комнате на Октябрьском проспекте в городе Каргополе и загибали пальцы, считая бывших у него детей.
— Николай — первый. Тот сразу. Другой Николай. Миша. Маша. Валя. Рая. Эти в войну. Потом Клава, Вася, Алеша, Александр... Сколь записал? Девять?
— Десять.
— Еще одного потеряли...
— Хватит, хватит, — тихо говорит баба Ульяна, глядя в окно, где куда-то идут чьи-то ноги. — Правда... Зоя была еще у меня...
— Что-то девок много... Она и сама забыла все. А вам-то чего помнить? Все быльем поросло...
— Хватит, хватит...
Юрий РОСТ
ЧТО БЫЛО ПОСЛЕ
Алексей Богданов не имел концепции существования. Он жил, потому что Бог даровал ему жизнь, и другого смысла своего пребывания на земле не искал. Кажется, он был прав. Важнее всего ему казалось продление отведенного срока в детях.
Воевать он не хотел и не умел. Он умел трудиться и кормить детей своим трудом. Война заставила его заниматься не своим делом. Думал, ненадолго. Он рассчитывал встретить на войне сыновей, хотя и сомневался, что уцелеют все пятеро, однако шестерых дочерей, если выживет, предполагал увидеть по возвращении. Но ошибся и здесь.
Получилось, что Родина приняла в жертву от рядового Богданова и его жены весь его род. Однако, не желая оставаться неблагодарной перед собственным защитником, она наградила его четырьмя медалями. По счету Родины выходило, что квиты.
Он надел тот же наряд, в котором я его встретил в Севастополе на праздновании тридцатилетия освобождения, в котором он принимал посильное военное участие. Плюшевая кепка, сапоги, галифе и морской китель с чужого плеча, украшенный всеми его наградами.
Взрослые горожане, многие из которых были совершенно трезвые, почтительно здоровались и интересовались, неужто государство потратило такую прорву денег на билеты и командировку московскому корреспонденту только для того, чтобы описать и сфотографировать такого обыденного старика? Дети носились вокруг нас по мосткам с любознательным дружелюбием и заглядывали внутрь фотоаппарата через объектив.
Богданов застывал перед камерой, словно проглотил пол-аршина, и никакому художественному замыслу не поддавался.
Эта фотография и проиллюстрировала очерк. Потом ее печатали и без текста.
Вернувшись к дому, мы вынесли стул и посадили на него Ульяну. Сам дядя Леша стал рядом, положил руку на ее плечо и замер.
— Отдайте цветы бабушке, — попросил я, но он словно не слышал. Не хотелось Богданову расставаться с первым в его жизни знаком признательности.
Потом мы пили чай и говорили. Выходило, что жить можно, только подвал сырой и мучает ревматизм.
— Мы напечатаем материал, — пообещал я, — и к нему приложим просьбу от редакции, чтобы вам дали сухую комнату. А предисполкома улучшит жилье. Я уверен. Родина в долгу перед вами.
— Хорошо бы.
Очерк вышел в «Комсомолке» десятимиллионным тиражом. Письмо каргопольскому начальству на бланке и с печатью органа ЦК ушло на следующий день после публикации. Константин Симонов поздравил главного редактора с успехом: это был чуть ли не первый газетный очерк о рядовом пахаре войны…
Скоро пришло письмо от Богданова. Он благодарил за слова и фотографию, рассказывал, что, встречая его на улице, некоторые соседи снимают шапки, что живет он по-прежнему в своем мокром подвале на Октябрьской улице, но город оказал ему большое уважение: после статьи и письма на площади у горисполкома его в торжественной обстановке приняли в почетные пионеры.
Родина отдала свой долг рядовому войны.
Богданову, Иванову, Петрову, Сидорову…